Откуда приходят и куда уходят наркоманы

Можно исходить наркоманские притоны и заразные больницы вдоль и поперек, описать все ужасные ужасы, но нового ничего не найти. Есть только старый всем известный корень – жить неохота и жить не за чем.

Мы едем из «Последнего пути» мимо берез, забранных сеткой, и сквозь листву солнце ярко светит в глаза. Едем мимо низких деревянных домов с изразцами. Они сменяются кирпичными. Мелькает зеленая беседка. Перекресток. Трамвайные пути. Две девушки-блондинки в розовых куртках. Многоэтажки. И я думаю о том, что все это увидит Яга, когда будет ехать в «Последний путь». Или уже видела, просто мне не сказала.

Ограда монастыря не пропускает городских звуков. За ней тихо, и редкие прихожане движутся в замедленном, негородском ритме. На скамейке сидят три монахини, склонив головы в черном.

– Мне нужна сестра Софрония, – я подхожу к ним.

Сестра Софрония возглавляла пресс-службу Ново-Тихвинского монастыря, когда я четыре года назад здесь же пыталась разобраться – почему люди уходят в монастырь. Тогда она стала одной из главных героинь репортажа «Праздник послушания».

– Сестры Софронии сейчас нет, – отвечает одна из монахинь, поднимаясь. – Пойдемте, я вас проведу.

В центре храма на деревянной подставке стоит икона. На ней женщина в черном монашеском платье зависает в воздухе над монастырем с его белыми башнями и зелеными куполами. И непонятно – то ли женщина такая большая, то ли монастырь маленький. У нее молодое лицо и брови темные, подбородок – острый. И вся она – если смотреть в целом – пугает. Особенно ноги, торчащие из подола острыми носками черных ботинок. Ноги пугают тем, что упираются в воздух властно, как будто торжествующе, и кажется, что пощады никакой не будет и быть не может.

– Это кто? – спрашиваю монахиню.

– Божья Матерь в одеянии игуменьи, – отвечает она. – Сестры ее писали с другой иконы. А когда ту икону вынули из оклада, увидели, что образ Богородицы на стекле отпечатался. Идите сюда, – она подзывает меня к иконе в углу. – Это святой Киприан, – показывает она на святого с темным лицом, – был могущественным магом. Мог воздействовать на явления природы, а против юной христианки Иустины ничего сделать не смог. Понял всю беспомощность бесовской силы и стал христианином. Принял мученическую смерть…

– Вы не могли бы помолиться за Александра? – перебиваю монахиню и коротко рассказываю его историю.

Монахиня слушает нахмурившись. У нее молодое лицо, здоровый румянец. Добрые зеленые глаза.

– Мы туда прямо сейчас поедем, – говорит она.

– Куда вы поедете? Там кругом туберкулезные палочки.

– А я не боюсь! – она делает шаг ко мне, и на ее щеки выходит больше румянца. – Я туда поеду! Как вы думаете, они захотят нас с батюшкой принять?

В машине возле монастыря. Дима и Вася молчат. Слышно, как Дима вздыхает.

– Марин, – поворачивается он ко мне, – ты обещала дать телефон знакомого священника…

– Да, я тоже хотел бы исповедаться… – задумчиво говорит Вася.

Дима поворачивается к нему и с серьезной ласковостью произносит:

– Я тебя внимательно слушаю…

Первой начинаю смеяться я. За мной взрываются Дима и Вася, и мы дико хохочем, выжимая из глаз слезы, минуты две.

«Ох, дорогая Марина, – так начинается письмо сестры Софронии, которое я получаю на следующее утро. – Сестра, которая вчера водила вас, очень обрадовалась и несказанно удивилась, когда вы спросили об иконе. По вашему виду ей казалось, что вы совсем ее не слушаете. За Александра сестры уже молятся. Мы поедем туда».

Никонов хорош хотя бы тем, что его мнение не совпадает с многовековыми устоями прогрессивного человечества. Александр всегда и практически во всём профессионально оппонирует общественному мнению. Он готов обстоятельно доказывать пользу потребления пива и бесполезность Европейского суда по правам человека. Сегодня Никонов обрушился на антинаркотическую кампанию. Получилось неоднозначно, но убедительно.

Почему борьба с наркотиками вреднее самих наркотиков. А с наркомафией у нас никто не борется

Я снова думаю о сестрах, об их молодости, закрытой в монастыре. Вспоминаю, как четыре года назад пытала сестру Софронию, требовала объяснения – зачем она стала монахиней. Все эти годы мы изредка переписывались. Письма сестры Софронии, все наполненные сдержанностью, с какой монахиня и может говорить с мирянкой, были регулярны. Я всегда помнила о том, что она есть – где-то в далеком монастыре, очень деловая, молодая монахиня нового типа.

С мобильным телефоном, пользующаяся интернетом, но с какой-то страстной несгибаемостью внутри. Молодая женщина из того же города, что и Яга. Каким вопросом теперь мне замучить ее? Почему она стала монахиней, а Яга – наркоманкой? Но когда я задаю эти вопросы самой себе, в голову быстро приходят на них ответы. У Яги не было и никогда не будет того стержня, который сидит в Софронии. Новый вопрос: с этим стрежнем рождаются или надо быть страстным, амбициозным, деловым, и тогда он сам по себе в какой-то момент пронзит тебя, а ты и не заметишь? Задай я этот вопрос Софронии, говорящей о благодати, она его просто не поймет. А задай я его Яге, она просто пошлет меня на х…й.

Мне было приятно, когда монахиня, чьего имени я не спросила, раскрасневшись, сделала шаг ко мне и сказала: «Я не боюсь!» Произнеси эти слова вот так же кто-то другой, я бы сделала все для того, чтобы дать почувствовать человеку, как жалка его пафосная сентиментальность. Просто потому, что не люблю сентиментальностей. Но ее спасла от моих насмешек монашеская ряса. И теперь мне приятно, что в РПЦ, которую в последнее время считалось хорошим тоном только ругать, есть люди, способные сделать порывистый шаг вперед и выпалить: «Я не боюсь!» Люди, скрытые от нас, потому что не они все в тех же рясах озвучивают с экранов «официальные точки зрения РПЦ», делающие неприличным любое публичное слово в защиту этого института.

– Нет, не так… Тыльной стороной… И вот так прокати – от пальцев к запястью. Это место чувствительней, чем ладонь, – Вася учит меня делать колесо. Учит воровать. Одним движением руки определять, есть ли в кармане «клиента» деньги.

Вася уже давно не ворует и не колется. Теперь он помогает тем, кто употребляет, перестать колоться.

– Что ты чувствовал, когда воровал? – спрашиваю я.

– Адреналин… И все равно азарт. Воруешь все, что не приколочено. Хочется украсть побольше. Руки трясутся и от страха, и от азарта, – говорит он, а я прокатываюсь по его карману колесом. Там ничего нет. – Когда выхватишь кошелек, азарт вообще большой. Привыкаешь к воровству. Заходишь туда, где люди, и все равно отмечаешь – сумка сзади, можно пробить. Карман. Этот хорошо одетый – деньги. Прижался, проехался колесом, хруст почувствовал.

– Только ради того, чтобы уколоться?

– Ты одного не понимаешь… С каждым уколом наркоман приближает смерть. Это сильнее него. Пофиг все. Все притупляется, кроме одного желания – взять дозу. Ты живешь от дозы до дозы. Запомни одно, это самое главное, – кумар страшнее смерти. Смерти не боишься. Боишься кумара.

– Но ты же подло поступал, Вась. Почему? Твоя болезнь, я говорю про зависимость, притупляла эмоции?

– Марин… Где ты видела такую болезнь – быть подонком? Эмоции сохранялись, они были не такими острыми, но были. Другие эмоции. Она сидела где-то, эта эмоция, не хватала вот так все тело, но сидела. Я думал, в любой момент могу остановиться. Потом понял – болезнь мне уже стелет. Я же никому не рассказывал и не хочу никому говорить. У меня ребенок есть. Я не знаю, где он. Когда мы кололись, у меня была подруга.

Несколько дней среди людей, скорее всего, обреченных на скорую и мучительную смерть. Это наркоманы, употребляющие «крокодил» – убийственный синтетический наркотик, сделанный из аптечных препаратов. Все они заражены ВИЧ, некоторые больны открытой формой туберкулеза. Их мозг поражен ядом, но они все еще люди, они все еще способны думать, даже о боге и о любви, они надеются на чудо. Возможно, кого-то из них еще можно спасти…

Крокодил. Репортаж из наркотического ада

– Тоже наркоманка?

– Да. Я говорил ей – делай аборт. Мы ругались, скандалили ужасно. Она хотела оставить его. Блин, я потом на ее живот смотреть не мог…

– Почему?

– Тяжело мне было видеть все это. Я не понимал, что происходит. Она пришла ко мне в притон ночью с коляской. Говорит: пусти переночевать, мне некуда.

– А ты?

– А я говорю: «Ты прикалываешься что ли надо мной?!» Я пустил, она оставила ребенка и убежала. Я ее несколько дней искал, хотел голову проломить.

– А кто с ребенком оставался?

– Одна наркоманка – за дозу.

– Она его любила?

– Ей было по хрену.

– Ты брал его на руки?

– Никогда. Я боялся.

– Полюбить его?

– Да. Я закалывал все чувства к нему. Потом меня взяли, я освободился из этого адского круга. Я искал его. Не нашел.

– Я пойду, Вась?

Вася обнимает меня.

– Перед сном хорошо поешь. Это необходимо. Съешь что-нибудь жирное.

Ночью в ресторане с хрустальными люстрами я сижу за столиком с белой хрустящей скатертью. Рядом со мной – приличные мужчины и женщины. Расскажи я им о «Последнем Пути», они, наверное, скажут, как говорят мне всегда: ты вытаскиваешь чернуху.

Чернуха – это черное дерево, крепко сидящее корнем в нашей земле, ветвящееся над головами черными ветвями и листвой – в виде наркомании, в виде стариков, доживающих свою старость в заброшенных деревнях, в виде спившихся здоровых мужчин, в виде детей брошенных в домах малютки, где даже медперсонал говорит о шестимесячных младенцах: их судьба незавидна. И никто не знает, на чью голову упадет черный плод.

Украинцы подсаживаются на зелье, которое делают за 120 гривен. Дозы хватит на пятерых. Наибольшее опасение вызывает у специалистов сегодня «наступление» амфетаминов и психотропов, в том числе самодельных, извлеченных из лекарственных препаратов. Они дешевы и не требуют усилий для приобретения. Рассказ наркомана...

Правда наркомана: колются даже глазными каплями, «винт» варят из спичек и чистящих средств (фото)

Я хотела бы к этой картинке пририсовать большую Богородицу в игуменском платье, зависшую над Ново-Тихвинским монастырем, но в моем сознании она и дерево одновременно не умещаются. Если представлять – то либо черное дерево, либо Богородицу – по отдельности. Слишком они полномасштабны, чтобы присутствовать в картинке одномоментно.

Можно исходить наркоманские притоны и заразные больницы вдоль и поперек, описать все ужасные ужасы, но нового ничего не найти. Есть только старый всем известный корень – жить неохота и жить не за чем. «Жить неохота. Вообще неохота, Марин», – каждый день хрипела Яга, и эти ее слова запомнились мне больше всего.

Она панически боялась «Последнего пути» и в нем, наверное, умерла. Она, конечно, испытывала эмоции, но не острые, а другие. И, конечно, она была человеком, и как многие, не имеющие возможности сидеть за белыми скатертями под хрусталем, чувствовала себя лишней. И поэтому ей все было неохота. Редко кому охота, когда собственная страна на каждом шагу демонстрирует тебе, что ты ей не нужен. И максимум, что она может для тебя сделать, это запихнуть в «Последний путь», где не лечат, а обозначают: «Вот этот человек лишний и не нужный. Давайте гуманно позволим ему выйти из нашего строя».

Несколько дней назад мне позвонила Яга.

– Че, Марин, обещала приехать… – сказала она. – Я, б…дь, уже три недели кумарю, тебя жду.

– Нифига себе… – сказала я. – А с какой радости ты кумаришь?

– А че я, б…дь, не человек? Ты ж сама сказала, что у меня все впереди. Че, я себя человеком почувствовала…

По материалам cripo.com.ua