Вопросы без ответов или молчаливый керченский рассказ
Вся суть работы журналиста, независимо от обстоятельств, сводится к одному: мы рассказываем о том, о чём вы — те, кто в офисе, на заводе, в такси, за столом на кухне — хотите узнать, оставаясь на своём месте. Чтобы вам не соврать, нам, оказавшись в первых рядах, надо задавать вопросы. И получать ответы, если мы всё же хотим что-то рассказать.
В ночь с 17 на 18 октября я сознательно отступила от этого профессионального постулата. В разговорах с людьми под зданием Керченского политехнического колледжа, где 18-летний Владислав Росляков погубил 20 человек, вопросы задавать было не нужно. Стоя с диктофоном возле чиновников, задавать самые острые, волнующие вопросы было бесполезно. Глядя в невидящие глаза людей, вываливавшихся из дверей морга, задавать вопросы было просто невозможно.
Авансцена под тёмной вуалью
«Здесь кордон. Дальше не проедем», — таксист высаживает на перекрёстке нос к носу с машиной ДПС.
Дальше — как в сказке: налево пойдёшь — в спальный район зайдёшь, направо повернёшь — в памятник Войкову, чьим именем названа улица, упрёшься.
Прямо пойдёшь — от людского горя сгинешь. Попадёшь в горнило шока и неверия, переплавляющее в единый тяжёлый сплав слёзы тех, кто уже знает, что потерял, тревожное любопытство тех, кто был с кем-то знаком, и напряжённое ожидание тех, кто ещё надеется не услышать страшные новости. Этот монолит горя с первых минут наждачной бумагой начинает скрести тебе по нервам.
Страшная несказка
В сумерках кажется, что от заслона правоохранителей до остова корпуса Керченского политеха, в котором несколько часов назад произошла бойня, ещё идти и идти. На самом деле, он гораздо ближе, буквально в нескольких сотнях метров. Там, в темноте, за выросшим забором из патрульных машин и карет скорой медпомощи ещё гуляет по этажам человеческое страдание: хрустит под ногами спасателей настом выбитого стекла, порывами ветра высвистывает в чёрных клапанах оконных проёмов страшный октябрьский реквием.
Восемь вечера: уже давно известно, что погибшие есть, но ещё не все родители знают, кто из них больше не услышит смех своего ребёнка.
Справа от цепи перекрывших проезд силовиков торчит металлический каркас рекламного шита. На его боковые рёбра кто-то уже примотал по несколько веточек красных гвоздик. В железной раме — до невозможности чёрный квадрат ночного неба. Именно здесь в течение следующих нескольких часов вырастет стихийный траурный мемориал, стена памяти и скорби — в этом нет никаких сомнений, хотя люди ни о чём между собой не договаривались.
С двух сторон от грязно-жёлтой полосы дороги живым коридором выстроились железные леса телекамер. Сегодня здесь все: федералы, регионалы и даже пара международников — о Керчи узнала не просто вся Россия, но и без малого весь мир.
За репортёрами на аллеях, в тени деревьев столпились люди. Здесь навскидку больше сотни керчан — ученики колледжа, их друзья и знакомые, соседи и просто те, кто услышал о трагедии по радио или в телевизоре. Все стоят в ожидании того, когда из-за кордона появится «тот самый человек» — представитель власти, оперативного штаба, — чтобы сказать слова, от которых кто-то выдохнет, а кто-то пошатнётся, закрыв рукой глаза.
Также лихорадочно в другой части города, возле входа в приёмный покой Керченской горбольницы №1 стоит другая толпа — те, кто знают, что их родные и близкие там, в палатах, под капельницами, на операционных столах. Там тоже — ожидание.
Глухой диалог
В начале девятого появляются первые официальные лица — глава керченской администрации, его зам и неизвестный в чёрном плаще. Их сразу со всех сторон обтекает толпа — любопытные вперемешку с надеющимися. Человек в плаще твёрдым голосом зачитывает список тех, кто где находится: восемь человек — в Ленинской больнице, 16 — в Керчи, двое — в Симферополе, двое — в Керченском онкодиспансере. Ещё пять человек уже увезли в больницу в Темрюк.
«Есть ещё 10 человек, которые находятся в тяжёлом состоянии, мы их идентифицировать пока не можем», — закончил «официальный представитель».
Глава администрации поднимает голову от листков бумаги в руках.
«А можно неидентифицированных как-то снять, чтобы нам опознать?» — просит мужчина за спиной.
Чиновники недружно и неуверенно кивают.
«Мы сейчас постараемся организовать эту работу, мы все заинтересованы, чтобы поскорее их опознать», — отвечает в толпу глава горадминистрации.
Официальные разворачиваются, проталкиваются за оцепление, к штабу. Толпа снова растекается по кустам, сливаясь с темнотой. Через несколько минут за чиновниками проезжает тёмно-синий фургон ритуальной службы.
Ещё через час к толпе выходит глава Крыма. Люди буквально ловят каждое его слово. Но многое из того, что хотят знать керчане, чиновник сказать не может: тайна следствия. Или неорганизованности. Или здравого смысла.
Был ли преступник один? Действительно ли он часто ездил в Харьков? А сам ли покупал патроны? А откуда у него ружьё? А как завтра детей в школу вести? Толпа не верит, что подобное можно было провернуть в одиночку. Разумеется, у страха глаза велики — но сегодня этих глаз, видевших одно и то же, слишком много.
«Я ещё обязательно к вам выйду, коллеги, а пока отпустите меня, мне нужно работать», — глава Крыма исчезает за оцеплением. Больше он сегодня перед толпой не появится.
А был ли мальчик?
Версии произошедшего с одинаковым пылом строят и взрослые женщины, и молодые пацаны, топчущиеся ближе всех к оцеплению. Подхожу — угощают сигаретой. Разговаривают нервно — но с охотой, раз за разом повторяя, по сути одно и то же из уже услышанного. И вроде бы всё уже сказано — но после очередной сигареты (про возраст никто не вспоминает) диалог начинается сначала. Молчать сейчас страшнее.
«Да несколько их было — а этого просто киданули, козлом отпущения сделали, — рассуждают. — У меня девчонки знакомые рассказывали, что видели, как после стрельбы двое в масках через забор сиганули. И другие ребята тоже говорят, что видели ещё одного, который стрелял — он был в чёрной толстовке. Что, этот что ли раздевался между выстрелами?».
«Этот» — это Влад Росляков, попавший на камеры видеонаблюдения и, по официальной информации, покончивший с собой на втором этаже библиотеки. Хотя в тот момент многие ещё называли его имя с сомнением.
«Где-то два-три часа, — отвечает не неохотно, но будто на автопилоте. — Нам до сих пор ничего не сказали. Подождите, через час, потом ещё через час. Где фотографии? Они же их обещали через 15 минут показать!»
Отмахивается в пустоту, разворачивается, отходит ответить по телефону.
Только один раз группа родителей оживает и в едином порыве совершает марш-бросок к оцеплению — когда оттуда в половине одиннадцатого ночи появляется чиновник с блокнотиком в руках. Страницы чистые — он пришёл не показывать фотографии, а записать фамилии тех, о ком родственники до сих пор ничего не слышали, кого ещё не нашли.
«Так вы нам фотографии же можете показать?» — цепляется за чиновника — одного из замов Сергея Аксёнова — молодая громкая и уже слегка пошатывающаяся блондинка.
«Фотографии кого?» — уточняет чиновник.
«Ну, тех, которые в больнице, там же 10 человек. Мы же здесь стоим, а, может, уже надо туда поехать, — наперебой то ли объясняют, то ли ругаются, то ли просят родители. — Ну сфотографируют пусть на телефон и перешлют вам — а вы нам покажете».
«Мы сейчас думаем, как это организовать. Они же сейчас в реанимации, их оперируют, мы не можем», — поясняет чиновник.
«Так, а здесь же есть тела? Вы же следственные мероприятия проводите — по-любому фоткаете! Ну, покажите вы родителям эти фотографии, чтобы уже знали! Вы что, не понимаете, что они здесь ждут уже?» — возмущается блондинка.
Чиновник качает головой. Он понимает всё — и то, что люди ждут, и то, что волнуются, и то, что страшно здесь сейчас всем, даже тем, кто непричастен к трагедии. Но ещё он обязан помнить о протоколе опознания, о пресловутой тайне следствия и о многих других бюрократических столпах, на которые даже в таких чрезвычайных ситуациях обязана опираться система.
Под жёлтым пятном фонаря на улице Желябова
Только около полуночи из-за оцепления на скорости проносится несколько блестящих чёрных машин. До этого оттуда же, грохоча, уезжает военная техника, вытягиваются ещё несколько машин скорой медпомощи. За ними понемногу рассасывается и большая часть толпы, чтобы снова, уже гораздо меньшим составом собраться возле распахнувшего серые железные челюсти городского морга.
Здесь групп меньше и они намного теснее: близкие, образующие плотное кольцо из рук, и родственники — внутри этого кольца. Многие уже плачут, кто-то — тихо утирая лицо, кто-то — всхлипывая в обнимку. Маленькую тёмную женщину приходится в буквальном смысле укачивать — её не держат ноги: она уже знает, что её ребёнок — там, но пока ещё его не видела.
Вокруг группок придавленных горем родственников муравьями снуют психологи — их определяешь издалека по зачастую оригинальному внешнему виду и по той скупой деловитости, с которой они перемещаются по одним им известному маршруту. Так же врачи себя ведут в смотровой или в операционной — по-хозяйски. У психологов из «хозяйства» — стулья, пледы, пластиковые стаканчики с успокоительным — и объятия.
«Так, ребята, вон там — примите!» — указывает старшая женщина в сторону одной из матерей.
К ней тут же направляются три-четыре психолога, окружают — и крепко обнимают, держат людей в руках, когда они уже не в состоянии этого сделать.
И все снова чего-то ждут.
Как выясняется чуть позже, подвоза тел: к воротам морга, разгоняя цепь силовиков и мчсников, задом подкрадывается «газелька» ритуальных служб. Падающий в окна свет от фонарей выхватывает изломы полиэтилена на больших чёрных пластиковых пакетах. Кто вообще придумал ритуальные машины с окнами?
Ещё через какое-то время между психологами начинается шевеление. Из-за открытой серой двери небольшой комнатки показывается женщина с короткой стрижкой и спокойным светлым лицом.
Ольга Владимировна — психолог, руководит опознанием. Она снуёт между родителями и страшной маленькой комнаткой, спрашивает фамилии, уточняет приметы. Потом она же в сопровождении сотрудников МЧС по очереди ведёт за собой людей.
* * *
Этот звук больше не услышишь никогда и нигде (и слава Богу): звук, который вырывается изо рта родителя, увидевшего своего ребёнка мёртвым.
За Ольгой Владимировной заходит большой пожилой мужчина. Снаружи все замирают — а потом в тишину ночи врезается страшный хрипло-визгливый крик. В этот момент понимаешь, почему, слыша такое, люди вспоминают раненого зверя: этот крик никогда в другое время не мог бы принадлежать человеку.
Плачущий отец, хромая и держась за сердце, вырывается из ворот. В какой-то момент кажется, что его что-то держит сзади за куртку — при такой скорости он мог бы уже уйти дальше. Он тем самым раненым зверем мечется вверх-вниз по грязно-жёлтой от светового столба улице.
«Давай, прокричись!» — себе под нос приговаривает кто-то над ухом: рядом со мной стоит ещё одна женщина-психолог, внимательно следит за отцом.
Через несколько секунд она щелчком пальцев направляет к мужчине бригаду психологов с пледами и пластиковым стаканчиком.
На следующее опознание заходит женщина. Она не кричит — не выходит. Обратно её буквально тащат под руки те, кто успел подхватить. В подогнанную машину, кажется, загружают заводную куклу, осевшую после того, как внутри сломался державший туловище стержень.
В два часа ночи возле морга всё замирает: как поясняет замглавы администрации города, организовывающий опознание, ждут последние три тела. Семьи — даже из тех, кто уже опознал детей, — не торопятся уезжать по домам: в новую реальность, из которой по чьей-то неведомой прихоти одним резким движением вытащили весь смысл.
«Моя девочка, моя маленькая девочка, — дрожит от слёз худенькая женщина на плече мужа. — У неё же только был день рождения. Что же делать, Господи, что же делать?».
Постепенно семей неуловимо становится меньше: в следующий раз они приедут сюда уже при свете нового дня.
Последние тела привозят в половине четвёртого. Среди оставшихся семей — та маленькая женщина в розовой куртке, которая ещё вечером возле колледжа пыталась хоть что-то узнать о своём пропавшем ребёнке. За ней по пятам ходит подруга семьи, крёстная мать. На выходе из морга у них вместо слёз — уродливый, наложенный скорбью грим.
«Четыре тела в последней машине было, — устало выдыхает чиновник, потирая переносицу. — Должно было быть три».
При свете нового дня
Для 20 погибших во время стрельбы и взрыва в Керченском политехе возле железного каркаса бывшего рекламного щита вырастает мемориал памяти: к девяти часам утра принесённого стола уже не видно за цветами, игрушками и свечами. На столе — икона и всего две фотокарточки, два лица крупным планом.
«Потом мы пошли, нашли девочку, её подружку — она сказала, они были вместе в этой столовой, — с трудом разжимая зубы, с паузами, пытается говорить на подскочившую камеру почерневшая от слёз сухонькая женщина. — Мы искали, искали… везде обошли… потом сходили в морг… Там мы её нашли, всю израненную, обожжённую, нашу красавицу… ой, всё, ой, Боже, Боже, всё!»
Она силится поднять руку, чтобы отмахнуться, кренится назад, опираясь на поддерживающую её — подругу? Родственницу? Соседку? А какая разница? Если кто-то сейчас спросит, чтобы уточнить, они обе даже не услышат вопроса.
На вопросы продолжают отвечать чиновники, заседающие в оперативном штабе. Через час после первых заявлений — про то, что в понедельник все выйдут на учёбу, про то, что каждый детский садик и школу будут охранять сотрудники Росгвардии, про миллионные компенсации семьям погибших и путёвку в «Артек» маленьким детям в семьях пострадавших — они повторяют всё то же самое, только другими словами. А журналисты спрашивают всё то же самое — тоже другими словами.
«Вы верите, что это сделал один человек?» — спрашиваем наобум у внушительного представителя местных властей — кажется, депутата.
«Не верю, — твёрдо отвечает он. Потом, подумав, исправляется. — Но доверяю действиям и выводам наших правоохранительных органов».
После обеда 18 октября повестка меняется: появляются заявления о том, почему трагедия случилась, о том, что виноваты соцсети и несовершенное законодательство, что есть системные вопросы, над которыми нужно работать не только в Крыму, но и по всей стране.
Всё то же самое, только в более смелых выражениях, громко, на всю толпу говорят люди возле горы цветов и игрушек.
«Да ну успокойтесь, вы, женщина. Это не тот случай», — пытается полушёпотом урезонить пожилую правдорубку человек в дорогом костюме после очередной такой громкой тирады.
«Очень даже тот случай, — почти выплёвывает слова боевая пенсионерка. Указывает рукой на чёрное покрывало мемориала. — Это — дети того случая!»
Кого она имеет в виду — пострадавших, погибших? Или 18-летнего парня, имя которого даже в статистике смертей произносят отдельно от остальных?
Да неважно, наверное. Те, кому сказано, соберут выбитые стёкла у входа в Керченский политехнический колледж. Те, кому хочется, постоят возле оцепления и посмотрят на это — каждый со своими мыслями. Те, кому сейчас, наверное, меньше всего хочется смотреть на свет нового дня, пойдут звонить родственникам и покупать венки. Те, кому положено по должностной инструкции, будут анализировать следствия и принимать новые решения, надеясь ликвидировать причины. И задавать другие вопросы.
По материалам: sevastopol.su